Продолжение. Начало в номере газеты от 4 июня. Новая жизнь во всем была хороша, но никак не могла примириться лишь с коммуной и контрактацией. Во времена коммуны весь скот согнали в одно стойло, а имущество людей сгребли в одно место. Даже, подняв переполох, кур собрали в один курятник, сбегавших ловили и возвращали. Всё сено, заготовленное на зиму, свезли в одну кучу, мясо, заготовленное на зиму, надо было тоже сдать, всё у всех отобрали, сложили в одну кучу. Овцы-бараны, блея-мекая, сбегали домой, коровы-бычки, мыча и бодаясь, рвались домой, возвращались к хозяевам. Шум-гам, крики-плач - одна суета и беготня. А тем временем началось раскулачивание, обвинения в кулачестве. Скот угонят, раскулаченного вместе с малолетними детьми отправят в ссылку. Алтайцев, русских, кержаков – всех ссылали. Никто не отвечал за то, куда угоняют скот. Сестру моей мамы – Байыҥ сослали вместе со всей ее семьей, обвинив в кулачестве. В ссылке из-за голода и отсутствия пищи, нехватки одежды у нее сели глаза, она потеряла зрение. Но тетушка Байыҥ продолжала искать работу для пропитания. Однажды она и все ее пятеро детей переправлялись на лодке через Ангару, лодка перевернулась, все они утонули. Так и погибли они. Вот так месило в жизни, как тесто, перебирались, словно зерно, человеческие судьбы. Колхоз продолжал свою работу. О, баш болзын! Понемногу увеличивалось поголовье скота, как колхозного, так и личного, жизнь стала налаживаться. В колхозе «Красная Армия» помимо дойных коров и лошадей держали еще кур, свиней, выращивали разные овощи, всё, что могли посадить, урожай получали богатый. Колхозники работали старательно. Председателем колхоза тогда был человек с фамилией Босов из Мьюты. Лес перерабатывали, получали доски, тес. Пустили воду, рыли канавы. Построили мельницу. В этой мельнице стали молоть зерно, получать муку. Маховик мельницы крутили с помощью лошади, колесо крутила вода. Народ стал жить сытно, одетый и обутый. Открылся магазин, люди обрели возможность покупать одежду, старались одеться ярко, красиво. Налог был большой, но денег, насчет денег смотрели очень строго, все дела в селе решало руководство колхоза, добывали, доставали, управляли. Зерно вовремя собирали, после уборки урожая начинали готовиться к празднику ноября. Колхозникам не разрешали держать личных коней. Жителям, если разрешалось держать овец, нельзя было заводить свиней, если свиней держали – нельзя было завести овец. Хотя времена были жесткие, и строго следили, но народ жил без бед, голодных и нищих не было, работа шла своим ходом, колхоз стал развиваться и даже появился достаток. Хорошей жизнь стала лишь на короткое время, слишком мало поплясали, попели песен слишком мало. Подступили жестокие 1936-1937-ые годы. Председателя Босова направили в Верх-Апшуяхту работать председателем колхоза «Путь Ленина», а в наш колхоз направили Ялатова Шабычы Сарановича, из рода сойон. С увеличением поголовья колхозного скота ужесточились требования к заполнению отчета. Отец, назвавшись неграмотным, отказался от работы заведующего фермой. В Шебалино учился на конюха, получил в руки свидетельство о получении образования, стал в колхозе работать конюхом. Мы переехали из Соорулу-Айры в долину Тошту-Ой, построили там деревянную юрту, папа разобрал наш дом, перевез сруб, а после так и не нашел времени поднять дом, построить. Я училась в школе в Апшуяхте, закончила три класса, а дальше не было возможности учиться, так на этом и остановилось мое образование. Папа мой был очень трудолюбивый человек. Работал старательно. Работал, как научили по теории зооветеринарии: колхозных жеребцов кормил овсом, добавляя в него морковь, яйца. Тогда, в те времена, колохоз держал кур, кур было много, яиц было достаточно, морковь тоже колхоз выращивал сам. В те времена кони ценились, нужны были для кавалерии, поэтому и требования к уходу за ними были высокие. Когда забирали коней, измеряли их рост, длину конечностей и шеи, тщательно рассматривали зубы и язык. Если не подходили по параметрам, браковали и возвращали обратно в колхоз. До сих пор не могу понять: почему отказались от колхозов, совхозов, отчего отбраковали тот образ жизни. Жизнь всю переменили, перетасовали, перестроили бесконечные изменения, новшества и новации. Отчего народ должен страдать и мучиться, надо было выбрать один путь и держаться его, чтобы улучшилась жизнь людей. Может быть, когда-нибудь улучшится жизнь, возможно, обратно вернут те отношения, тот образ жизни, который наиболее способствовал жизни простых людей? Каждому работать самостоятельно не себя, самому по себе – это нелегкий труд. Сельское хозяйство сильно зависит от погоды, природных обстоятельств. Окружающая среда значительно изменилась, как и прежде техники не хватает, а покупать дорого. Разве можно выполнить все работы только силой двух рук и ног, ручной труд возможен по молодости, а к старости уже не осилить. В середине июля 1937 года пришел приказ из района, из Шебалино, в котором говорилось, что для фонда нужны кони из нашего колхоза. Папа мой к этому времени славился как хороший конюх. Собрал он коней, а паслись они среди густой и высокой травы. Вдруг лошадь его внезапно пала, оказывается, она на скаку перепрыгивала через валежник, среди высокой травы не заметила короткую сухую ветку, а та вспорола ей живот. Председатель колхоза грозно напал на отца, что он специально учинил вредительство, намеренно убил колхозную лошадь, оставил ее жеребенка сиротой. Эта шумиха дошла до районного центра. Отца водили на допрос, а потом обвинили и увели на ссылку, объявив: «враг народа, намеренно уничтожил колхозный скот, пособник японских интервентов». Вслед за ним, чтобы узнать о его судьбе, направился Токна Кыдыев, сын старшей сестры отца, но так ничего и не узнал, никто не смог дать ему разъяснения. Отец так не вернулся домой. Когда началась перестройка, стали публиковать в газетах списки репрессированных. Вот тогда имя моего отца значилось среди расстрелянных ноябре 1937 года в неизвестном месте. И отца моего, и других обвиненных «врагами народа» оправдали. Наш скот отобрали, все оставшееся имущество изъяли у нас, по приказу Ялатова сруб так и вновь непостроенного дома отдали в чужие руки на растопку, на дрова распилили. Те, кто постарше годами, старики, удивлялись – какие дорогие дрова. Сестра наша Аракы умерла в январе 1938 года. Осталась я одна, «жила» в доме у родственников, сестра Дьюгурунг и зять наш Кыдыев Сорпой помогали, пригревали, приглядывали за нами. Меня как дочку «врага народа» приказывали родственникам не пускать домой, не кормить. Но они не отказались от меня. Собирали комсомольское собрание, требовали у меня отречения от отца. Никогда и ни за что не отрекалась от отца. Вместо отца пришел работать на ферму начальником Тодошев Базлай и обещал взять меня на работу. Очень сильно обрадовалась такой возможности, радовалась - среди женщин-девушек равная, среди людей буду работать, нравилась эта работа - приглядывать за телками. Но через несколько дней он сказал мне тихо: - Шуру, тебя Ялатов не возьмет в колхоз, думает, что ты будешь травить скот колхозный, говорит, что отравишь - не верит тебе. Где тебе взять, где достать такой яд и зачем скот травить? Отца твоего не пожалел, тебя пожалел бы. Ой, жестокая стала жизнь. Посылали меня на дорожные работы, заготавливать дрова для сельского совета, школы, впрок про запас складывали во дворе колхозном. Мундусова Кюндучи помогла распиливать бревна, колоть дрова, работали вместе, громко и задорно разговаривая, подбадривая друг друга, но недолго работали вместе. Научилась искусно дрова раскалывать, любую ветвистую чурку, даже с крупными сучками, могу расколоть на мелкие полена. Впоследствии сына своего Валеру научила хитрости, как раскалывать дрова. В те годы колхоз устанавливал план заготовки дров. Меня посылали в Тыткескен, на заготовку дров. Как-то работала там и вдруг нечаянно крупная щепка откололась от полена, отлетев, вонзилась мне в правую руку, проколола ее насквозь. С тех пор не могла уже доить корову, потому в доярки не брали, отчего работала пояркой, кормила да приглядывала за телятами, пасла овец и, кроме чабанской, любую другую работу выполняла. Молодая была, сильная, крепкая, хотя рука и зажила, на всю жизнь осталось увечье, травма. Случай, что лошадь отца пала, послужил лишь поводом. Основная причина была иной. Старшее поколение хорошо об этом знало, понимало. Подходило время выборов в Верховный Совет. У отца был родной брат, его дочь Нина Тодошева славилась в районе своей энергичной, передовой работой, была яркой личностью с цельным характером и независимым взгядом, она стала уважаемой комсомолкой, имя ее стало часто звучать на устах и называться среди возможных кандидатов в подготовительное, предвыборное время, загодя вперед. Если потребуется, любую причину, любое дело можно усугубить. Моя мама была из уважаемого рода, из потомков знаменитого зайсана мундусов Адыдьока, моя мама гордилась своим происхождением - они были из рода мундусов. Если угубиться в историю и шагнуть во времена еще более ранние, дальше от зайсана Адыдьока, следует, что произошли они от Дьантыгая, самого младшего сына царя Абака, возглавлявшего теленгитов, потому мы и называемся потомками родовитого зайсана. Отец этих трех братьев – предводитель теленгитов, того, кто собрал теленгитов воедино. После смерти отца, по закону того времени их возглавлял старший сын. Сестра моя Байынг говорила мне всегда: - Шуру, не забывай, мы потомки Дьонтышка. Отец был из простых, из бедняков, но брата отца попрекали происхождением моей мамы, за связь с родственниками из зайсанского рода, говорили – родственника зайсанов нельзя избирать в депутаты, захочет свергнуть власть, из-за таких сплетен так и не дали Нине Тодошевне стать депутатом, потому что брат ее отца - Чаптынов Куйрук Пекпеевич являлся «врагом народа». Ни с одной стороны не утвердили ее. После стал депутатом Шабычы Саранович Ялатов. Сестра наша Самыкова Торкош живет теперь в Каспе, ее записали Тодошевой по фамилии отчима. А отца ее звали Чаптынов Бокор Пекпеевич, он погиб во времена гражданской войны. Среди всей этой суеты и сумятицы началась война с белофиннами. Зять наш Кыдыев Сорпой и его старший сын Токна ушли на фронт, воевать с белофинами, так отец с сыном и не вернулись домой. Сестру нашу Дьюгурунг парализовало. Оставшимся детям пришлось с малолетства начинать работать: Токо, Торколой, Дьяжу, Герман, Тамара. Из них лишь Тамара смогла окончить институт культуры в Москве. Это были трудолюбивые, умные дети. Племянник мой Герман работал конюхом, колхозный скот берег, будто своих родных. 1941 год. Из Апшуяхты многих призвали, многие ушли на фронт. Провожали их всем селом, а на душе было так горько и тяжело. Тодошев Базлай во время проводов трижды возвращался с пути, чтобы еще раз попрощаться с родными. Так же как и все, я трижды с ним прощалась, пыталась утешить, успокоить, а в мыслях была такая глубокая печаль. Неспроста он трижды возвращался, оказолсь, предчувствовал, что никогда больше не встретится со своими детьми, понимал, что не вернется с фронта на родной Алтай. Погиб он в яростном бою за Сталинград. Жене его Авдотье Ивановне пришлось одной поднимать детей на ноги. Хотя она и одна растила их, а семья была большая, никогда и никому она не пожалела куска хлеба или чашки чая, всегда приветлива, гостеприимна, открытая душою, встречала гостей радостно. В годы войны всем пришлось очень тяжело. Не хватало одежды, не хватало еды - почти все обнищали. Особенно трудно пришлось пожилым, старикам. Очень тяжело вспоминать об этих годах. Возможно ли высказать эту боль и горечь, даже говорить об этом трудно. Делала любую работу, куда пошлют, там и работала. Тогда никто не смел сказал «не пойду», все понимали, что у них нет права отказаться работать. Выполняли всю колхозную работу: пахали, сеяли, жали. Косили сено. После работы дома вязали из шерсти носки, варежки, собирали в посылки и отправляли для фронта. До Бийска ездила, промышлять. В первый раз поехали в Бийск вместе с дядей Мундусовым Диташ, увезли и сдали шерсть, обратно привезли соль. После ездила одна. В 1942 году вместе с военкомом сдавали коней для фронта. В 1943 году возила и продавала колхозное масло, мёд. Сначала возьму у врача справку о пригодности: что разрешается, можно продавать. Там же при моем присутствии рассматривают качество мёда, масла, после взвешивают на весах, дадут справку о весе, пустые фляги еще раз взвесят, вес фляг отнимут от общей суммы. Ездила в Бийск на бричке, доезжала на 11-й, 12-й день. На вырученные деньги за масло и мёд по наказу колхозного руководства покупала креалин, деготь для лечения лишая у скота, на оставшиеся деньги куплю одежды для колхозников. Люди были добрые, спрошу - как достать креалин, деготь, а в ответ - и расскажут, и покажут где. Одна женщина, помню, сказала: «Тебе, дочка, будет тяжело найти самой, а то и не найти, давай провожу», а потом проводила, довела до места. «Доченька, провожу, помогу» - слышала всегда в ответ. Ни от одного не услышала слов «не знаю» либо «нет». Не было тогда воровства или злого умысла, люди и ругаться, выражаться, грубить не умели. Не чурались меня, что нерусская, другой национальности. Сколько ни ездила одна, людей не боялась. Хотя были годы тяжелые, жесткие годы, но люди были добрые, добродушные, а еще и с открытою душою, дружно жили. Чтобы взвесить фляги, таскать их туда-сюда, сами вызывались и помогали мне. Иной раз сейчас подумаю, надо было тогда дать немного мёду тем, кто мне помогал. Раненные солдаты, вернувшиеся с фронта, подойдут, просят у меня мёду, а мои помощники им в ответ: - Да вы что, а как ей перед колхозом ответ держать? По весу не сойдется, разве не знаете - куда ее сошлют? Понимаете или нет? На вокзал прибудут раненные, поднимался шум, радость встречи - под гармонь веселые песни и пляски, и в то же время - горькие крики и плач. Этот шум, эти звуки глубоко врезались в мою память. В 1943 году осенью поехала сдавать кобылиц. Эта поездка оказалась самой тяжкой, самой трудной, незабываемой. Как горько ржали кобылицы в тоске о своих жеребятах, только недавно от них отнятых. Кобылицы метались, как неприкаянные, как безумные, молоко брызжет из вымян, а те растрескались от невысосанного молока. И встанут они как вкопанные, не идут, прижмутся друг к другу крепко накрепко и стоят, не разнять их. Хорошо, что вместе поехал сопровождать меня из военкомата человек в возрасте. Несмотря на свой возраст, он вставал на колени возле каждой лошади, стреножил своим кожаным ремнем, а я доила. Я с детства любила лошадей, росла среди них, мне было очень тяжело видеть их мучения, не могла остановиться и, помню, очень горько плакала. Когда одну из кобылиц отбраковали, что у нее язык больной оказался, как я радовалась, привела ее обратно, домой. Вот в таких поездках иногда приходилось ночевать в чистом поле, никогда не боялась, ничего не пугалась, встретится по пути село, деревня, попрошусь к кому-нибудь в дом, даже незнакомые русские люди пускали меня нерусскую переночевать. Ни одного случая не было, что отказали, сказав «нет». Однажды сломалась у брички очень важная деталь в колесе. Председатель сельского совета в Быстрянке дал приказ отремонтировать эту очень нужную железяку. А жена председателя дала немного хлеба, кукурузы, насыпала семечек в дорогу. Ой, как далеко ездишь, всё удивлялась она, ой, не близкий у тебя путь – жалела она меня. Остановившись в поле, разожгу костер, поставлю чай. Всегда с собой возила казанок, доставшийся мне от мамы в наследство. Этих казанков было два. Когда папу высылали, угоняли, изъяли всё имущество. Так пропал один из них. Сварится чай в казанке, благодарила я каждый раз маму свою, благодарила Царь-девицу, подарившую этот казанок. Посуды в те годы было мало. Можно сказать, что ее почти что и не было. Давным давно, во времена когда алтайцы вступали в подданство русского царя за то, что добровольно вошли в состав Российской империи, как говорили старики, зайсанам много даров преподнесла царица: золотые, серебряные деньги, шелка, парчу, плетенные доспехи-кольчуги, посуду, шубы и пальто-платья. Своими глазами видела - была круглая золотая монета. Остальное имущество еще до войны сын нашего зятя Сорпоя через родственников Ананьиных, Петреевых, проживавших в городе, русских по происхождению, сдал в казну. Шелка, парчу и другие ткани, говорили, дарили целыми мотками. Кольчугу для спокойствия во время гражданской войны спрятали в лесу. У моей мамы и сестры Байынг шубы были уже изношенные, но даже уже стертая шелковая ткань этих шуб, да и сами шубы выглядели не простой одеждой... Продолжение в следующих номерах
